— Только чтобы их не было на сцене, — сказала я. — Остальное — не наше дело.

— На сцене не было. Платных, по крайней мере, — сообщил Зебровски.

— Ты говорил о свидетелях или подозреваемых, а теперь говоришь, что на сцене вампиров не было. Блин, так ты там прижал кого-то из вампиров, что были в публике?

— Приезжай и посмотри, только побыстрее, а то рассвет скоро.

Зебровски повесил трубку.

Я тихо выругалась.

— Я так понимаю, что наша сибаритская ванна сегодня не состоится, — сказал Жан-Клод.

— К сожалению, да.

— Если не ванна, то я предложил бы тебе душ на скорую руку.

Я вздохнула.

— Ага. В таком виде к полиции мне лучше не ехать.

Он посмотрел на забрызганное кровью собственное тело и улыбнулся:

— Думаю, что мне тоже.

— Давай сэкономим воду и пойдём в душ вместе, — предложила я.

Он приподнял бровь и улыбнулся. Эта улыбка говорила больше любых слов.

— Ладно, ладно, понимаю, мы там отвлечёмся.

— Не уверен, что у меня найдутся силы, как ты это сформулировала, «отвлечься».

— Прости, все забываю, что мальчики не так быстро восстанавливаются, как девочки.

— Я не человек, ma petite, и с новой дозой крови я бы обязательно восстановился.

— Правда? — У меня чуть быстрее забился пульс от этой мысли. Черт побери, я же слишком устала и слишком себе все натёрла, чтобы об этом думать!

— Истинная.

— Знаешь, если я ещё отдам сегодня кровь, мне нехорошо будет.

— Это не обязательно должна быть твоя кровь, — сказал он.

Я уставилась на него, а он на меня. И я сказала то, что думала, хотя уже почти отучила себя от такой привычки:

— Так что, ты можешь взять у меня кровь, и мы будем трахаться, а рядом будет стоять донор, ты возьмёшь у него, и мы снова трахнемся. И так можно набрать полную спальню доноров и пилиться до тех пор, пока не выдохнемся намертво или не сотрём себе все до мяса?

Я вроде как шутила. Выражение его лица было совсем не шутливым. От этого выражения, от его взгляда я покраснела.

И вдруг возник такой яркий образ, что, если бы я не лежала и без того на полу, то оказалась бы там. А увидела я Бёлль Морт, лежащую на широкой кровати, окружённой свечами. На той же кровати были и Ашер с Жан-Клодом. К столбам кровати привязаны были мужчины, бледные и голые. Кровь блестела на контурах их тел, на шее, на груди, под руками, стекала по ногам. Не из одного укуса или даже двух, а столько, что не сосчитать. У одного голова упала на грудь, тело повисло на верёвках. Если он и дышал, я этого не заметила.

Жан-Клод вытолкнул меня из своей памяти, почти физически. Я пришла в себя на полу в его кабинете, покрытая собственной кровью. Сотовый был все ещё у меня в руке.

— Я не хотел, чтобы ты это видела.

— Ещё бы!

Он закрыл глаза и покачал головой.

— Мы были молоды и мало что понимали. Бёлль Морт была для нас Богом.

— Вы из них высасывали всю кровь, чтобы устраивать марафонский секс, — сказала я, и в голосе моем не было ужаса. Вообще ничего не было. Потому что я все ещё видела эти воспоминания — не в таких живых деталях, как раньше, но теперь они были у меня в голове. Господи, только чужих кошмаров мне не хватало.

— Я многое делал, ma petite, о чем не хотел бы, чтобы ты знала. Многое такое, за что мне стыдно. Такое, что жжёт меня изнутри едкой жёлчью.

— Не забывай, это твои воспоминания были. Я почувствовала, что чувствовал ты. И сожаления там не было.

— Значит, я тебя слишком рано вытолкнул.

Он не стал втягивать меня обратно — просто перестал выталкивать, и я снова оказалась в той комнате. На той кровати. Я была в голове у Жан-Клода, когда он заметил того человека на столбе, который не двигался, прополз по кровати и коснулся остывающей плоти. Я ощутила его скорбь, его стыд. Я знала, как и он, что это были люди, которые нам верили. Люди, которых мы обещали защитить. Дайте нам кровь свою и тело своё, и мы сохраним вас. Я снова посмотрела на Бёлль Морт, вытянутую, обнажённую, роскошную, под телом Ашера, каким оно было до того, как его изуродовала церковь людей. Ашер поднял голову, встретился с нами взглядом, и в разгаре ночи, которую Бёлль задумала как чувственнейшую из ночей, заронено было зерно понимания, что мы должны удрать от неё. Мысль, что есть вещи, которых не делают, черты, которых не переступают, а ещё — что она не бог.

Я снова оказалась в кабинете, и моя кровь высыхала у меня на теле, и грудь начала болеть, и я плакала.

Он смотрел на меня сухими глазами, ожидая, что я убегу. Отвернусь и убегу. Как уже столько раз бывало. Для меня ничего не бывает слишком красивым, слишком приятным, слишком чистым. Я терпеть не могу в своей жизни людей нечистоплотных — это было когда-то правдой, до тех пор, пока в один прекрасный день до меня не дошло, что я сама такая.

Но голос у меня был ровный, совсем не такой, как должен был бы быть, когда на лице сохнут слезы.

— Я раньше думала, будто понимаю, что хорошо и что плохо, кто в этой жизни хороший и кто плохой. А потом мир стал серый-серый, и я долго вообще ничего не понимала.

Он смотрел на меня молча, скрываясь за неподвижной маской лица, скрываясь от меня, потому что уверен был, к чему я клоню, не сомневался, что сейчас услышит.

— Бывают дни, — черт побери, целые недели, — когда я опять ничего не понимаю. Меня так далеко выбросило от понимания добра и зла, что иногда я не знаю, как вернуться обратно. Во имя справедливости, того, что я понимаю под справедливостью, я делала такие вещи, о которых не хочу никому рассказывать. Я могу убить человека, глядя ему прямо в глаза, и ничего не испытывать. Ничего, Жан-Клод, совсем ничего. А нельзя быть таким, чтобы убивать и не расстраиваться даже по этому поводу.

— Ты отнимаешь жизнь, чтобы защитить жизнь, ma petite. Я отнимал жизнь ради удовольствия, ради удовольствия той, кому я служил. — Он встряхнул головой и медленно подтянул колени к груди, сжался в тугой комок. — Ты никогда не думала, почему я не заменил тех вампиров, которых вы с Эдуардом, а потом и я, убили, уничтожая Николаос?

— Я как-то об этом не думала, — ответила я. — Знаю, что вдруг оказалось у нас вампиров как грязи, хотя до того их не хватало.

— Я призвал вампиров вернуться ко мне, потому что завладел ими давным-давно. Но я не сделал ни одного вампира с тех пор, как стал Мастером Города. И нас было мало, опасно мало. Если бы какой-нибудь мастер соседней территории объявил нам войну, мы бы проиграли. Просто не хватило бы живой силы. Или неживой.

— Так почему было их не сделать ещё? — спросила я, понимая, что он ожидает этого вопроса.

Он посмотрел на меня, и этот взгляд был не его, кого-то другого. Взгляд, наполненный страданием и непониманием, столетиями боли. Никогда не видела я у него такого человеческого взгляда.

— Потому что, чтобы из человека сделать вампира, надо прежде всего лишить его смертности, человеческой сути. Кто я такой, чтобы на это пойти, ma petite? Кто я такой, чтобы решать, кому жить дальше, а кому умирать в назначенное ему время?

— Кто ты такой, чтобы играть в Господа Бога?

— Да, — ответил он. — Да. Кто я такой, чтобы знать, что переменит это превращение? Бёлль своею властью меняла страны, начинала и кончала войны, решала, кто будет править, кто погибнет от рук убийц. Было время, когда она тайно правила почти всей Европой, тайно во многом даже от самого совета вампиров. Она убивала миллионы войной и голодом. Не своими руками, но своей волей.

— Что же её остановило?

— Французская революция и две мировые войны. Перед таким всеобъемлющим разрушением не может не склониться даже сама смерть. Теперь совет крепче держит в руках вожжи, контролируя каждого своего члена. Времена, когда в Европе кто-то мог сосредоточить в руках такую тайную власть, миновали.

— Приятно слышать.

— Что если я возьму кого-то и сделаю таким, как я, а этот человек мог бы научиться лечить рак, или сделать какие-то великие открытия? Вампиры ничего не изобретают, ma petite. Мы поглощены смертью, наслаждением и бессмысленной борьбой за власть. Мы ищем деньги, комфорт, безопасность.